|
весило несколько весило несколько пудов. -- Видите... ежели женщина, которая... то есть родила, то у нее глаза... совсем не такие... -- Да-а? Какие же? -- Бесстыжие! -- бухнул Фома. Медынская рассмеялась своим серебристым смехом, и Фома, глядя на нее, рассмеялся. -- Вы простите! -- сказал он наконец. -- Я, может, нехорошо... неприлично сказал... -- О, нет, нет! Вы не можете сказать ничего неприличного... вы чистый, милый мальчик. Итак, у меня глаза не бесстыжие? -- У вас -- как у ангела! -- восторженно объявил Фома, глядя на нее сияющим взглядом. А она взглянула на него так, как не смотрела еще до этой поры, -- взглядом женщины-матери, грустным взглядом любви, смешанной с опасением за любимого. -- Идите, голубчик... Я устала и хочу отдохнуть... -- сказала она ему, вставая и не глядя на него. Он покорно ушел. Некоторое время после этого случая она держалась с ним более строго и честно, точно жалея его, но потом отношения приняли снова форму игры кошки с мышью. Отношения Фомы к Медынской не могли укрыться от крестного, и однажды старик, скорчив ехидную рожу, спросил его: -- Фома! Ты почаще голову щупай, чтоб не потерять тебе ее случаем. -- Это вы насчет чего? -- спросил Фома. -- А насчет Соньки, больно уж часто ты к ней ходишь. -- Что вам? -- грубовато сказал Фома. -- И какая она для вас Сонька? -- Мне -- ничего, меня не убудет от того, что тебя обгложут. А что ее Сонькой зовут -- это всем известно... И что она любит чужими руками жар загребать -- тоже все знают. |
